
06.04.2008 | Zinoviev.Info

Карл Кантор. Не сегодня возникло, что во всех наших встречах ещё сорокалетней давности мы говорили о Маяковском, читали его вслух – и я, и ты. Я вспоминаю, как ты однажды пригласил меня в школу, где ты вёл уроки, специально почитать Маяковского. И одновременно я знал с тех самых пор, что ты выступаешь в качестве самого глубокого и бескомпромиссного критика существующего строя. Меня это тогда уже отчасти озадачивало. Не на сто процентов озадачивало: я понимал сложность твоего отношения к жизни, к литературе. Сегодня же, в ситуации, когда Маяковский не только для литературы, но и для всех тех, кто считает себя особенно рьяными сторонниками перестройки, всех перестроечников-радикалов стал козлом отпущения всех, так сказать, грехов прошлого, когда на него клевещут, бог его знает о чем говорят (я скажу ещё, что именно), – тем более, может, многих – уже не меня, а других, знающих о тебе как о как бы враге режима, – удивит то, что ты сохранил то отношение к Маяковскому, которое пронёс через всю свою жизнь. И услышать от тебя причину такого отношения, мне кажется, очень важно не только для понимания твоих взглядов на поэзию, на Маяковского, но и для понимания твоих взглядов на современные ситуации в жизни общественной, в литературе в том числе, но не только в литературе, и твоего отношения к самой революции. Вот это исходное как бы противоречие…
Александр Зиновьев. Во-первых, Карл, я никогда не был и не являюсь врагом режима. Я не апологет режима, но я и не враг. У меня к нему другое отношение – какое, я поясню. И в этом отношении я сходен с Маяковским. Он мне близок именно с этой точки зрения. В чём наше сходство – самое глубокое, самое принципиальное? Он старше меня, но суть дела осталась. И он, и я были рождены с самыми светлыми идеалами революции. И он, и я пережили драму разочарования в реализации этих идеалов. Вот в чём суть дела. Я не считаю Маяковского апологетом коммунизма. То, что Маяковский написал о нашей советской жизни и воспринималось как апологетика, на самом деле критикует этот режим в неизмеримо большей степени, чем фрондёрская позиция других – таких как Пастернак, Ахматова и т. д. Для них отношение к режиму, такое якобы критическое, было позой. Маяковский пережил всю трагедию, революцию в своём сердце.
И моё отношение к этому режиму. Я родился уже после революции, и мы с тобой принадлежим к поколению, которое впитало в себя самые светлые результаты революции, самые грандиозные иллюзии этой революции и вообще всего коммунистического движения. И вместе с тем я с детства был поставлен в такие условия, что я видел беспощадную реальность. Вот в чём суть дела. Я – критик режима. Я критиковал советский образ жизни буквально с детства и всегда находился в некоторой оппозиции, но не как враг, не как посторонний наблюдатель, а как человек, для которого эта система была его собственным домом. Это мой родной дом, и никакого другого дома у меня нет. Я это отношение сохранил до сих пор. Я, скажем, не хочу сражаться за укрепление этого режима и не хочу его разрушать. Всё, что я делаю, – это переживание реальности, её понимание. Я стал учёным и писателем. Я делаю какие-то прогнозы на дальнейшую эволюцию моего общества, и как писатель я описываю его теми средствами, которыми я располагаю.
Теперь вернёмся к Маяковскому. Я всё-таки думаю, что я достаточно хорошо знаю поэзию: и русскую поэзию, и мировую литературу…
К.К. Я это могу подтвердить.
А.З. И я утверждаю и стою на этом категорически: Маяковский был и есть величайший поэт 20-го столетия и один из величайших поэтов за всю историю литературы. Это гигант. Это настоящий гений. И то, что началось сейчас в отношении к нему, – это, скажем, буйство посредственности против гения. И то, что страна позволяет оплёвывать своих величайших гениев таким образом, – с этой точки зрения эта страна заслуживает самого глубокого презрения.
Суть дела проявляется вовсе не в каких-то массовых явлениях, а именно в отношении к отдельной личности. Я в данном случае вижу в литературе 2 фигуры – 2 фигуры, по отношению к которым проявляется суть сегодняшней смуты в Советском Союзе. Эти фигуры: Маяковский в поэзии и Шолохов в прозе.
К.К. Может быть, можно добавить ещё и Горького отчасти.
А.З. Горького – отчасти. Но на Горького в такой мере не нападают…
К.К. Нападают, страшно.
А.З. Я как-то это дело просмотрел. И действительно, обрати внимание: выбираются наиболее крупные фигуры в литературе и подвергаются такому буквально оплёвыванию, какому не подвергался ни один писатель в мировой литературе – никогда, ни при каких обстоятельствах. Какая страна, кроме России, могла бы себе позволить такое отношение к своим самым великим гениям?
Я знаю, какая кампания развернулась вокруг Шолохова. Я не хочу в данном случае говорить о том, кто автор, Шолохов ли, спорить на эту тему. Передо мной есть книга – «Тихий Дон». «Тихий Дон», я считаю, – это вершина советской прозы. Я не могу в советской прозе назвать ни одно другое произведение, которое мог бы поставить в один ряд с «Тихим Доном» Шолохова. И, кстати сказать, я совсем иначе смотрю на другие произведения Шолохова: и на «Поднятую целину», и на другие. Говорят, что вот это написал кто-то другой, это гениально, а вот «Поднятую целину» написал Шолохов – это бездарность. Чепуха. Это писал один и тот же автор – это можно на основе анализов текстов установить. И «Поднятая целина» не бездарное литературное произведение. Политическая позиция, идеологическая позиция автора еще ничего не говорит о его таланте или о его бездарности.
Точно так же Маяковского дискредитируют не на основе его поэтических достижений, а на основе каких-то высказываний о жизни в Советском Союзе: там, Сталина упоминает или что-то в этом духе. Унижая таких действительно титанов литературы, начинают раздувать и превозносить людей, с литературной точки, с идейной точки зрения ничтожных по сравнению с ними. Я всё мог допустить, но лично меня то, что началось в России в отношении к Маяковскому, к Шолохову и к Горькому (вот ты сказал) просто оскорбляет, оскорбляет как русского человека.
<...>
К.К. Саша, я думаю, что через критику Маяковского, через оплёвывание его происходило оплёвывание революции. Когда ещё не было разрешено впрямую критиковать Ленина, критиковать революцию, тогда выбирали мишенью его – это было безопасно. Круг идей, который выразил Маяковский, совпадал, если не вполне, то в какой-то мере, с идеями ленинскими, с идеями революции, если, скажем, не персонализировать их, не приписывать их только Ленину, потому что было нечто, что принадлежало революции, а не какой-то отдельной личности. И вот, желая унизить, дискредитировать, отвергнуть революцию, выбирали вот такой способ: через литературу, через определённую фигуру унизить революцию. В связи с этим я хотел бы тебе напомнить слова…
А.З. Прости, я перебью. Я хочу добавить к сказанному ещё один важный пункт, я забыл о нем упомянуть. Сыграло тут роль и то обстоятельство, что всё это происходит в России. Появись Наполеон или нечто подобное в России, ему не воздавали бы такие почести в мире, как воздавались и воздаются сейчас. Случись наша революция или аналогичная нашей на Западе, её превозносили бы так же, как превозносили Наполеона.
Вот я живу почти 12 лет на Западе, я вижу повсюду стремление унизить и замолчать историческое творчество, скажем, советского народа, если я не могу употребить в данном случае слово «русского». Можно сказать, и русского. Унизить и замолчать. Даже, казалось бы, такая бесспорная вещь как Великая Отечественная война. Чтó внесла Россия, какой её вклад в эту войну – это общеизвестно, однако то, что здесь творится по этому поводу, просто превосходит всякую меру. Т. е. здесь создают видимость такую, как будто это американцы всё выиграли, американцы и англичане, а русские – они где-то там, они там сбоку припёка, они там ни при чём.
Что такое Гитлер был, общеизвестно. Какое количество книг выходит о Гитлере и как о нём пишется. Гитлер – щенок по сравнению со Сталиным, просто щенок, ничтожество полное, однако по адресу Сталина – только унижение.
Уже сложилась такая тенденция в мире, что не может великое явление исходить из России. Этот фактор тоже играет роль огромную.
К.К. Самое страшное, что это убеждение крепнет не только на Западе, но и внутри самого Советского Союза.
А.З. Есть такое, я неоднократно это подчёркивал, какое-то холуйство в отношении к самим себе, унижение и преклонение перед всем западным. Это поразительное явление.
Кстати сказать, недавно мне сообщили, что какой-то член Нобелевского комитета сказал, что Нобелевский комитет совершил ошибку, дав премию Шолохову. Я думаю, что это беспрецедентное явление вообще. Я бы этого человека назвал просто подлецом. Если уж кто и заслужил Нобелевскую премию, то только Шолохов. Он заслужил Нобелевскую. Нобелевские премии стали ведь фактически политическими премиями. Другое дело, какая там политика творилась, – это я не знаю, – но если уж выбирать: «Доктор Живаго» или, скажем, «Иван Денисович» Солженицына или «Тихий Дон», – да никакого сравнения. Посредственный, высосанный из пальца роман «Доктор Живаго». Посредственная повесть, раздутая до невероятных размеров, – «Один день Ивана Денисовича». И гениальная, действительно гениальная литература: ещё до такого уровня в прозе вряд ли кто-нибудь в мировой литературе вообще поднялся. Кстати сказать, вот это стремление, так сказать, унавоживания великого и раздувание серости – это и на Западе необычайно сильнó. Вот это пример тому, поразительный совершенно. Единственный случай, когда премия была дана действительно заслуженно за все последние долгие годы, – и они говорят о том, что они совершили ошибку. Это великая подлость.
И с этой точки зрения я переживаю и судьбу Маяковского, и Шолохова, и Горького – переживаю болезненно, буквально так, как будто бы меня самого бьют, и бьют за что? – за крупность. Вот, нужно становиться таким же серым ничтожеством, удобным современной черни, современному плебсу. Кстати, ты сказал вначале насчёт того, что Блока сделали преемником Пушкина, Пушкиным сегодня – это абсолютный вздор. Маяковский был настоящим преемником, Пушкиным сегодня.
К.К. Он имел право, кстати, на юбилейное обращение к Пушкину, говорить с ним как с самым близким человеком.
А.З. А не Блок. Я болею всеми этими темами, я перечитываю и Блока постоянно, и Пастернака, Есенина, Маяковского. Я регулярно всё это перечитываю. Я всё пытаюсь разрушить в себе… ну, вдруг я ошибаюсь действительно: как тут говорят, весь мир идёт в ногу, один Зиновьев идёт не в ногу, – меня здесь обвиняют в этом, – и всё-таки я никак не могу убедить себя в том, что ошибаюсь я, а не они. И дело тут не в ошибке – это заговор, это, скажем, умышленное. Может, слово «заговор» тут и не совсем подходит. Впрочем, можно сказать и «заговор» – заговор карликов против великанов.
К.К. Саша, прости пожалуйста, что я тебя перебиваю. Мне хочется вернуться к тому, что я не успел досказать. А начали мы говорить вот о чём. Еще мальчишкой, юношей, только собираясь стать поэтом, творить «стилистическую литературу», как говорил Маяковский, он почувствовал, что у него революция и поэзия объединились в голове; иными словами, он почувствовал, что сама революция является поэтической, родом поэзии, соответственно, и поэзия является родом революции. Когда Маяковский говорил о том, что объединяются одно и другое, – это, как мне представляется, в его сознании взаимопроникалось: нельзя быть поэтом, не будучи революционером в поэзии и не поддерживая ту революцию, которая несёт в себе поэтический дух.
Сегодня же я наблюдаю стремление показать, что революция, свершившаяся в России, была антипоэтической, противопоэтической, и через это доказать непоэтичность самого Маяковского. Если для Маяковского вот эта связь поэзии и революции, объединившихся в голове, была чем-то позитивным, доказательством верности поэтического пути, жизненного пути, то для критиков Маяковского поэзия и революция, объединившиеся в сознании, в мышлении, в существе Маяковского, есть основание для вынесения смертного приговора ему как поэту.
Вот чтó я хотел сказать. Это пока что продолжение той темы, о которой ты ещё говоришь. Просто мне хотелось бы, чтобы эту тему – поэзия и революция, связь революции и поэзии, поэтичности, поэтического духа, истинного революционного взлёта народа – ты специально как-то отметил, если ты с этим согласен, естественно; и каким образом революция в самой поэзии связана с поэтическим духом революции.
А.З. Я, конечно, ту концепцию, которую ты сейчас высказал, принять не могу. Революция – трагедия, но ведь трагедии поэтичны тоже.
К.К. Трагедии должны быть поэзией…
А.З. Высшей поэзией.
К.К. Высшей поэзией. От Шекспира и античных авторов…
А.З. И всё, как я уже говорил в самом начале, упирается в то, как оценить саму революцию. Если революция – преступление и если строй, родившийся в результате революции, преступен, тогда, разумеется, и высшие продукты этой революции в культуре суть преступления. Но мы же не младенцы всё-таки. Если люди хотя бы мало-мальски знакомы с историей человечества и имеют какие-то элементы культуры социального мышления, они же должны понять, что революции не есть преступления. Революции есть праздники человечества – кровавые, но праздники.
К.К. Я хочу просто поддержать тебя, когда ты говоришь, уточняя, что революция – праздник и трагедия. Ты как бы поспешил заменить поэзию на трагедию и тут же поддержал, что трагедия есть высшая форма поэзии – именно так, начиная с античных трагиков; у Шекспира именно в трагедии поэзия поднялась до предельных высот и т. д. И то же самое было в нашей революции. Я с тобой совершенно согласен, что Маяковский – поэт революции, и именно потому он трагический поэт, он поэт великой трагедии, всемирно-исторической трагедии – в этом его величие.
Дальше мне хочется это конкретизировать – для того, чтобы всё-таки ты, если ты не возражаешь, вернулся к поэтическому содержанию революции, не понимая поэтичность – и я уверен, что ты так и не понимаешь, – как воспевание, так сказать, личных чувств, камерности бытия человеческой души, а как её присутствие в большом человеческом мире, в космическом, так сказать, масштабе переживаний – вот этого рода поэтичность. У нас ведь поэтичность часто сводят к чему? – к тому, как человек сумел тонко передать в своих стихах оттенки своих душевных переживаний, скажем, в связи с его чувством к возлюбленной. Нет, когда я говорю о поэтичности революции, я имею в виду поэзию, понятую как великую трагедию. С моей точки зрения, вообще вся великая литература, вся насквозь – от тех моментов, когда она стала литературой и поэзией самозаконной, и до сегодняшнего дня – является трагической, и иной быть она не может, ибо трагично человеческое существование: литература говорит о судьбе человека в мире, а судьба его трагична по определению, можно сказать.
А.З. Карл, я, конечно, на таком уровне о таких вещах говорить не могу, поскольку я в этих вопросах дилетант, не профессионал. Я хочу вот на что обратить внимание. Когда я говорю: Маяковский отразил революцию, – я вовсе не имею в виду описание революции. Он, может быть, и не понимал сущности революции, – неважно, дело не в этом. Он, собственно, и был часть революции.
Скажем, вот сейчас 70 лет прошло. По-настоящему наша революция, очевидно, будет описана еще много-много лет спустя, когда пройдет нынешний период такой мелкотравчатой смуты и когда появятся люди масштаба, скажем, Толстого, которые способны будут объективно отнестись к этому. В чём заключалась революция? Ведь революция заключалась не в том, чтобы сбросить царя, а затем сбросить Временное правительство. Революция проходила по всей стране и в самых глубинах общества, в ней участвовали миллионы людей. Это был социальный переворот во всех сферах общественной жизни. Революция заключалась не только в том, что пошли штурмовать Зимний дворец (был штурм или нет – это другой вопрос, но символы всё равно нужны), но она заключалась также и в том, что появились такого рода люди как Маяковский. Это была часть революции.
Вульгарно думать так, что Маяковский ходил, смотрел, анализировал, изучал революцию и затем служил ей, сочиняя свои произведения. Так могут думать только люди, которые либо ничего не понимают в литературе, либо хотят причинить зло, умышленно хотят причинить зло данному человеку. Маяковский появился как часть революции, которая стала естественным объектом его поэзии. Он и был Октябрьский переворот – Октябрьский переворот в поэзии, через поэзию, в литературе, через литературу. Вот в чём все дело.
К.К. Ты очень хорошо сказал, что он был сам революция.
А.З. Он сам и был революция.
К.К. Он сам Октябрь. Если вы хотите дать правильную оценку Октября – вспомните о Маяковском.
<...>
К.К. Следующее обвинение заключается в том, что Маяковский был сторонником репрессий: сначала ленинских, а потом сталинских, хотя про сталинские репрессии он не мог ничего знать специально по простой причине: он застрелился весною 30-го года, и даже о результатах коллективизации он не знал, о знаменитом голоде украинском он не знал, о процессах этих тоже не знал и т. д. На каком основании делается такой вывод? Ну, прежде всего вспоминают, на мой взгляд, одно из гениальнейших его стихотворений – «Домой!»:
Уходите, мысли, восвояси,
Обнимись, души и моря глубь.
Тот, кто постоянно ясен,
Тот, по-моему, просто глуп.
А кончаются эти стихи замечательно:
Не хочу, чтоб меня, как цветочек с полян,
Рвали после служебных тягот.
Я хочу, чтоб в дебатах потел Госплан,
Мне давая заданье на год.
Я хочу, чтоб над мыслью времён
Комиссар с приказаньем нависал.
Я хочу, чтоб к штыку приравняли перо,
С чугуном чтобы с выделкой стали
О работе стихов от Политбюро
Чтобы делал доклады Сталин:
Так, мол, и так, и до самых верхов
Пришли из рабочих нормы.
В Союзе Республик понимание стихов
Выше довоенной нормы.
Так вот, во-первых, «к штыку приравняли перо» – из этого делается вывод, что он призывал превратить поэзию, превратить стихи в средство убиения, средство казни, средство репрессий. К тому же, прямое обращение к Сталину, чтоб он взял под опеку поэзию и говорил о поэзии. И потом, готовность, чтобы ему приказывали, чтобы он по плану де работал, хотя понять поэтическую метафору этого дела не так трудно. Но ещё тут существенно следующее обстоятельство. Я лично всегда видел в этих стихах, в этом обращении к Сталину – единственном, кстати, в его поэзии упоминании Сталина (в годы уже полного, так сказать, безраздельного господства Сталина в партии и в стране) – критику Сталина: ты говоришь о чугуне, о стали и прочем и нечего не говоришь о стихах, ничего не говоришь о том, какие стали стихи сегодня, как они поднялись, как поднялась культура, литература, вообще поэзия и т.д. Такое было моё восприятие. Я уж не говорю об общем смысле этого стихотворения, которое совершенно не о том, и вообще оно связано с его, опять-таки, тоской по родине: не случайно «Домой!» с восклицательным знаком написано и пр.
Важно то, что в этих вот строчках и в этом стихотворении, в частности, Бенедикт Сарнов (который сейчас очень активно публикуется как критик в «Огоньке») видел свидетельство того, что он (Маяковский) сталинист, он сторонник репрессий, он сторонник того, чтобы поэзия стала соучастником этих репрессий. И дальше ещё, чтобы не возвращаться к этой теме, находит у него немало строк, где Маяковский призывает к расправе, к насилию, как бы благословляет поэтически насилие, убийство, расстрелы (можно у него найти такие строчки, действительно можно), а, дескать, настоящий поэт никогда не призывал бы к насилию над другими людьми: он воплощение доброты, милосердия, а вовсе не сторонник насилия и т.д. Ну, это исторически неверно: даже Пушкин призывал, так сказать, к насилиям:
От вас узнал я плен Варшавы,
Вы были вестницею славы.
Дрожи, Кавказ, идёт Ермолов. И т.д.
Дело в том, что у Маяковского можно найти и нечто другое. Мы сегодня шли, по дороге читали его:
Но мне люди и те, что обидели,
Вы мне всего дороже и ближе.
Видели, как собака бьющую руку лижет.
Т.е. заявление противоположного характера: как раз готовность распять себя, на слёзы утечь; «за всех расплачýсь, за всех расплáчусь». Вот эти мотивы в поэзии Маяковского совершенно забываются, и выпирается на первый план вот это: соучастник сталинских репрессий, соучастник террора по отношению к народу. Вот это вопрос, который, конечно, стерпеть трудно, потому что это опять же непонимание смысла этих поэтических призывов. Есть у него даже такая страшная строчка, которую процитировал в одной из своих последних повестей («Из ста пятидесяти миллионов») Валентин Катаев:
Стар – убивать. На пепельницы – черепа.
Но, естественно, речь шла не об убийстве стариков, которых он жалел. «Стар» – это же некая метафора старины, отжившего и т.д. (тáк я вот, по крайней мере, понимал), а вовсе не призыв к расстрелам, убийствам и прочее. Вот, короче говоря, темы: поэзия и проблема соучастия в революционном (в данном случае) насилии; с одной стороны, «перо и штык приравняйте», а с другой – Сталин, который вдруг оказался упомянутым совсем в ином смысле, – вот это вот круг вопросов, который я хочу тебе предложить.
А.З. Карл, опровергать здесь что-то или доказывать совершенно бессмысленно. Если люди решили дискредитировать кого-либо и это приняло массовые размеры, их ни в чём не переубедишь, им ничего не докажешь, ничего не опровергнешь. Если люди так интерпретируют, изображают Маяковского, я об этих людях могу только сказать, что они подлецы. Трудно сказать, что они глупцы и не понимают поэзию: это образованные всё-таки люди. Нет, это хуже – это подлость. И брать какие-то строчки и доказывать, что это не о том, что это не так, доказывать, что Маяковский не был сообщником Сталина, – это значит участвовать в этой всеобщей кампании клеветы. Я уже сказал: для меня это подлость, это клевета, и вступать в полемику с такого рода людьми просто-напросто бессмысленно.
Есть только один способ, так сказать, сохранить историческую правду – это сохранить наше отношение к Маяковскому действительно как к великому поэту. Это существенный аргумент против этих людей. Я уже говорил об этом и настаиваю: во всём этом скрыто одно, а именно – стремление унизить великую историческую эпоху, унизить людей, которые наиболее полно и талантливо представили эту эпоху в культуре; ничего другого за этим нет, никакого чувства справедливости. Это то же самое, как на основе одной фразы Горького: «Если враг не сдаётся, его уничтожают» – зачеркнуть великого русского писателя. А если враг не сдаётся, его действительно уничтожают. А что же тут поделать? Это же идёт великая борьба, и в реальности это на самом деле происходит, происходит таким образом. Делать из Маяковского человека, который оправдывает репрессии, призывает к репрессиям, – это могут делать только подлецы сегодняшнего дня.
К.К. Кстати, опять возвращаясь к Солженицыну: в его «Гулаге» вспоминается призыв Маяковского мстить за убитого посла Войкова:
Сегодня пулей наёмной руки
Застрелен товарищ Войков.
Зажмите горе в зубах тугих,
Чтоб волнение скрыть, идти стойко.
Мы требуем ясный, чёткий ответ:
Паны за убийцу, да или нет?
А.З. Ну и что?
К.К. Поскольку он в этом видел убийство, а убийств, которые Ленин учинил, начиная с гражданской войны, – этого Маяковский не видел, против этого он не выступал.
А.З. С этой точки зрения, я утверждал и утверждаю: солженицынский «Гулаг» есть фальсификация истории, тенденциозная фальсификация истории. Это не значит, что не было жертв, не было преступлений, – всё это было, но изображать вообще великую историю как цепь преступлений и целую эпоху как чёрный провал в истории – это уже определённая концепция, и концепция для меня абсолютно неприемлемая.
Я вспоминаю тут одну забавную историю. Я выступал здесь, в Германии. Я не знал, кто собрался в аудитории, а это было после пацифистских демонстраций; пришли сотни этих пацифистов, а присутствовало более 600 человек на моей лекции. И там зашла речь – ну, знаешь, как: война прошла давным-давно, и люди теперь все могут изображать из себя пацифистов, т.е. когда нарушается всякая историческая перспектива. И там был задан вопрос мне, а я выступал с критикой всех этих движений, говоря о том, какая подоплёка за ними стоит, меня спросили: а что я делал во время войны? Я ответил: я убивал немцев. И там, значит, голоса: а сколько же Вы их убили? Я сказал: в моём личном деле записано, что я убил 400 немецких солдат и офицеров; столько-то танков, там, машин и т.д. уничтожил. И спрашивают: ну, Вы, конечно, жалеете, что Вам пришлось убивать и? Я сказал: жалею. Мало убил. Есть определённое время, когда идёт война, когда идут исторические битвы, то люди, сюсюкающие и призывающие уйти куда-то в сторонку, – вот эти люди являются, так сказать, неадекватными времени, и их действительно можно рассматривать как предателей.
И вот теперь великая революция пронеслась, прошла великая эпоха – вылезают люди благополучные, сидящие в кабинетиках, и начинают судить прошлое с мерками сегодняшнего дня, причём мерками маленькими, узенькими, рассчитанными на то, что их погладят по головке: ах, какие гуманные, человеколюбы и прочее. Вот, скажем, Симонов писал во время войны: «Убей его», – он был действительно гуманист, и мы с этими стихами Симонова в бой ходили. А если пришли бы к нам такие вот людишки, которые сейчас обвиняют Маяковского во всех смертных грехах, – да мы бы их послали к чёртовой матери, и имели на это полное моральное право. Революция происходит по своим нормам. Есть нормы революции, есть законы революции, которые ничего общего не имеют с условиями жизни через 100 лет после революции. И теперь с нынешними ублюдочными критерьицами ценить великанов прошлого – вот это есть безнравственные нормы.
<...>
К.К. Смысл этих упрёков, в общем, повторяется, и касается вроде бы разных тем, разных сторон, а суть их одна и та же.
А.З. А суть и направленность их одна. И я повторяю, есть один-единственный способ бороться со всей этой мутью, а именно: со своей стороны говорить о великом человеке; как у меня где-то там сказано: надо гению сказать, что он гений, а ничтожеству сказать, что оно ничтожество. Считаем мы Маяковского величайшим поэтом – мы и должны об этом говорить, несмотря ни на что.
Мне приходилось и приходится постоянно выступать на эти темы, и все думают, что я специально шокирую людей, говоря о том, что Маяковский, на мой взгляд, является величайшим поэтом ХХ-го столетия, и все остальные – ему до коленки, и ещё даже ниже по масштабности. Все думают, что я специально эпатирую, – ничего подобного. Это единственный способ нашего уважения к великому человеку: игнорировать все эти потоки клеветы. С этими людьми нельзя вступать в полемику; с ними бессмысленно вступать в полемику; доказывать им, что ты не верблюд, невозможно.
К.К. Кстати, поскольку сейчас очень озабочены тем, как перезахоронить останки царя и осуждается расстрел царской фамилии как самое страшное преступление революции, опять же бросается камень в Маяковского: а у него есть стихи, одобряющие расстрел царя, впрямую.
А.З. В этой истории с царём есть чисто человеческий аспект: конечно, жалко, убили…
К.К. Ребёнка.
А.З. Да. Но говорить, что уничтожили ни в чём не повинных людей, что это величайшее преступление революции, – это абсурд. Абсурд. Это революция была, и революция имеет свои представления о справедливости, и жестокость революции есть революционная справедливость. И вообще, сейчас «переигрывать» прошлое бессмысленно. Революцию вообще нельзя рассматривать в понятиях морали и в юридических понятиях. Тогда никаких революций в мире не было бы.
После того, как всё это случилось, в конце концов, можно вешать всех собак на революцию. А почему она случилась? Сейчас идеализируют жизнь в дореволюционной России, идеализируют монархию. Ведь целые столетия шла борьба. Вот, скажем, Радищев. Что, Радищев был лжец, что ли? Всё же это было на самом деле.
Революция явилась как величайшая историческая справедливость и как месть, но то, что эта справедливость пришла в такой жестокой форме, – от этого никуда не денешься, это законы истории. По-другому революции не делаются. Приводят в пример, допустим, английскую революцию. Ну так что ж это за революция была? И то она не обошлась без того, что отрубили голову королю – отрубили всё-таки голову, в благопристойной Англии. И в либеральной Франции рубили головы – то же самое. Что, рубили головы оттого, что просто очень злые люди были? Это был акт революционной справедливости. Самодержавие прогнило до основания. Самодержавие висело камнем на всём русском народе, и то, что его сбросили, – это было справедливо. Кто бы мог предложить другие способы решения этой проблемы? Что, юридический процесс какой-то там, с адвокатами? Где, когда, как? Надо перенестись в ту эпоху и посмотреть, как там разворачивались события.
А почему английский король отказался их принять после Февральской революции? Почему они не приняли? Можешь думать обо мне всё что угодно и говорить всё что угодно: если бы я жил в те годы, я бы не стал вступаться, я бы был на стороне революции. Именно из чувства справедливости. Даже если бы знал, что меня расстреляют самого, убьют, – всё равно.
Есть минуты – вспышки исторической справедливости. Они очень кратковременны, и одну эпоху несправедливости сменяет другая эпоха другой несправедливости. Ну а кто об этом знал? Это сейчас «задним умом богаты мы, покаясь ошибками отцов и поздним их умом». Это сейчас можно всё осудить. Кто-то говорил (я не помню, кто): «Каждый мнит себя стратегом, видя бой то стороны». Каждый мнит! А ты пойди хотя бы на футбольное поле. Сидишь, смотришь: ага, вот этот мяч нужно было не сюда бить, а вот сюда бить. Кажется легко, а ты пойди на поле. А ведь простая игра в сравнении с «игрой», которая разворачивается в многомиллионной стране во время революции.
<...>
К.К. Чем, по-твоему, кончилась дуэль, продолжавшаяся десятилетия – и при жизни Маяковского, и после смерти, – между Маяковским и Пастернаком, между Маяковским и Мандельштамом, между Маяковским и Ахматовой?
А.З. Конечно, тут играют какую-то роль вкусы, но дело в основном не в литературных вкусах. На мой взгляд, Маяковский как поэт остался недосягаемым ни для кого. В сравнении с ним и Пастернак, и Мандельштам, и Ахматова, по-моему, очень маленькие поэты, хорошие по каким-то другим критериям, но маленькие.
Но чем кончилась эта дуэль? Дело всё в том, что если бы это была дуэль между Маяковским и ими, и был бы какой-то абсолютный судья – скажем, был бы бог литературы, который бы всё судил беспристрастно, – я думаю, что этот бог не колебался бы даже ни секунды. Так, как в музыке, скажем, – музыка находится в более благоприятном положении, хотя и тут есть неясности, но сразу бывает видно, у кого могучий голос, у кого слабенький голосок, у кого великолепный слух, у кого посредственный слух. Вот, если сравнивать с певцами, то Маяковский мне напоминает певца, поющего громовым голосом и необыкновенно красиво, а эти все мне напоминают нынешних певцов, которые хрипят в микрофоны, буквально засунув их в рот, чуть ли не животом поют. Вот так.
Теперь, значит, всё-таки чтó это была за дуэль? Это была дуэль не Маяковского и других (допустим, Пастернака), а дуэль людей, масс людей, стоящих вне литературы и использующих литературу в качестве неких собственных символов, выражения их масштабности, их интеллекта, их вкусов. С этой точки зрения, конечно, дуэль кончилась в пользу Пастернака, Мандельштама, Ахматовой. Ареной литературы завладели огромные массы, толпы посредственностей, бездарных людей, и бездарные люди избрали в качестве богов себе адекватных им маленьких человечков. Для того чтобы Маяковский был избран на роль бога, время было не то. Маяковский был поэтом революции, т.е. огромной эпохи, огромных преобразований, эпохи трагедий и трагической эпохи, и ему нужны те массы, которые породили его. Они исчезли, они не могли его удержать.
Я повторяю: ареной истории завладели маленькие человечки, карлики, бездарные люди, и они создали себе своих богов. Это не значит, что эти люди безграмотные, необразованные, – ничего подобного. Как раз люди, которые были, так сказать, сравнительно плохо образованны, – у них было какое-то человеческое чутьё, они могли понять, даже почувствовать масштабность Маяковского. Пришла чернь (употребляя выражение Пушкина) – чернь очень образованная, очень высокоинтеллектуальная, но бездарная. Образование ещё не делает людей талантливыми. Образование лишь претензию талантливости создаёт. И вот среди этой черни, которая завладела ареной литературы, появилось гигантское число людей, которые вообразили себя талантами и даже гениями, – людей, которые сами оказались способными сочинять и стихи, и прозу, и всё что угодно, и продукты их творчества могли быть сопоставимы только с продуктами творчества таких как Пастернак, Мандельштам, Ахматова, Цветаева и другие. Они близко оказались, они оказались сопоставимыми, соизмеримыми. Сопоставляться с таким гигантом как Маяковский они не могли. Он оказался для них слишком большим, и потому были предприняты все меры к тому, чтобы занизить его, всячески занизить, оклеветать, утопить в грязи, чтобы он не возвышался над ними всеми.
Нечто подобное, только, может быть, в меньших масштабах и в несколько другой форме, поскольку здесь примешался элемент сомнения в авторстве, – примерно то же самое произошло с Шолоховым. Когда сопоставляют «Тихий Дон» и «Доктор Живаго» или гроссмановские романы, то сейчас постоянно везде слышишь: «Доктор Живаго» выше «Тихого Дона». Это всё чепуха. Вот это и есть процесс торжества посредственности. «Доктор Живаго» – плохой роман, посредственный роман, литературно посредственный роман, высосанный из пальца, это роман не от бога. То же самое – гроссмановские сочинения. А «Тихий Дон» – это родила эпоха, и превзойти его они никогда не смогут. Точно так же – солженицынские сочинения исторические. Это такая же удручающая посредственность – посредственность, правда, уже заразившаяся манией бога, манией величия. И неслучайно поэтому Солженицына тоже поднимают на щит и повсюду, так сказать, превозносят – продолжается тот же самый процесс, который, может быть, в наиболее сильной форме сказывается в отношении к Маяковскому.
Да, дуэль, скажем, Пастернак или Маяковский (с одной стороны – Маяковский, а с другой стороны – Мандельштам, Пастернак и прочие) как социальная дуэль закончилась – пока – победой литературной черни и победой бездарности. Как будет обстоять дело в будущем, трудно сказать. Я сомневаюсь, что когда-нибудь наступит процесс, скажем, реабилитации Маяковского. Чтобы это наступило, нужна новая огромная эпоха такого же масштаба. И сходная.
<...>
А.З. Но я уверен в одном. До тех пор, пока будет существовать литература, русская литература, всегда будут появляться отдельные личности – один, два, три, четыре человека пусть, – которые будут оценивать Маяковского именно так, как оцениваем его мы с тобой сейчас. И я уверен, что если бы самому Маяковскому кто-то когда-то предложил: выбирай, или ты будешь вечно притчей во языцех, или тебя вот так оплюют, но будут появляться всё время отдельные индивиды такого типа, как Кантор и Зиновьев, которые будут относиться к тебе таким образом, – я уверен, что он выбрал бы второе.
<...>
Поэтому, скажем так, дуэль – дуэль Маяковского и других – это была дуэль людей несопоставимых, живущих и сражавшихся в разных социальных пространствах. Хотя они были современниками, хотя могли встречаться, – они жили в разных измерениях, в разных социальных измерениях. Дуэли не было. И нет этой дуэли. А есть только одно: то или иное социальное пространство в большей или меньшей степени завладевает сознанием людей.
1990 год
Источник: zinoviev.info
Скриншот